Жуть

ЖУТЬ

Крутит, сыплет, свистит - бесы свадьбу правят. Перепутаны дороги. Перепутали нечистые, смотали в узел, в поле бросили нераспутанными. Полонили месяц, сволокли его за темный лог, показали справа - не на своем месте.
Черное, мягкое прет в глаза. Дремлется и проходит в памяти незаметное, о чем так никогда не вспомнишь: Москва вспомнилась, фонарь на Кузнецком... "Птицы воздухом пахнут!" - неизвестно откуда пришло в голову, и подумалось: "А верно, свежо пахнут воздухом вольные птицы".
И вдруг все, как стекло о камень.
Вылезаю из широкого мехового одеяла - бороницы:
— Ну, да ты смотрел!.. - с черным словом набрасываюсь на солдата.
— Пути нет, ваше благородие.
Бричка лежит на боку, и у меня свой разбитый бок болит.
— Куда же это мы заехали, Степан? А?
— Свистит под башлыком ветер, забивает уши.
— Нет пути, ваше благородие.
— Ну, едем назад.
Ветер доносит дробный стук, такой шумный, будто телега по мостовой.
- Стреляют, - сказал Степан и вздохнул.
"Стреляют - значит, мы близко к боевой линии. Не попасть бы в историю", - подумалось невольно.
- Ну,заворачивай!
Едем на размотавшейся бричке по замерзшим буграм и колеям, и вдогонку воет несносная, сыплет, задувает под колено. Чертова погода.
Усталые лошади идут шагом - стал им кнут пухом.
И черное мягкое прет в глаза, и кажется мне, еду я по нолю, так еду, и оттого, что некуда спешить, мне свободно и весело, и готов я ехать под своими бороницами хоть целый год.
Вылупилась из непогоды темная халупа с освещенным окном.
— Обогреемся, что ль? - говорю Степану.
— Так точно, следувает.
Слезаю с брички и к окну: там на полу всплошную, с раскинутыми руками и в шинелях, спят солдаты. Двое, трое у коптилки, должно быть, охотятся...
Захожу в халупу.
В заснеженной шинели, башлыке и валенках я не похож на офицера. Принимают по-братски:
— Замерзли, небось? Обогрейтесь! Ночуйте, места хватит.
Отказываюсь, говорю, что спешить нужно - служба.
- Куда теперь! - уговаривают. - До штаба еще верст двенадцать, пусть лошади отдохнут.
Им усердно вторил Степан, ему до смерти надоело. Степан пробует соблазнить меня чаем:
— Чайку завтра попьем тепленького, да пораньше и выедем.
Солдаты за него:
— Оставайтесь, куда теперь...
Я делаю вид, что согласился. Обрадованный Степан побежал откладывать лошадей. Я тоже вышел.
- Садись, едем дальше! - приказываю я.
Степан возразить не смеет, но зато сейчас же вспоминает, что забыл рукавицы, и просится в халупу. Пошел и пропал.
А мне не хочется идти назад. Знаю, Степан уже рассказал обо мне. Не хочется беспокоить солдат.
Наконец-то выходит.
— Ваше благородие, здесь прапорщик недалеко, к нему можно.
— Садись, говорю, садись!
Степан уселся покорно. Степан такой добрый мужик, совсем не солдат.
И опять крутит, но уже сбоку сыплет крупой, стебает в лицо, залепило правый глаз. Чертова погода.
И снова мы сбились. Солдаты говорили, что на третьей версте будет нам горбатый мост, а мы проехали все шесть, а никаких мостов не видали. Степан помалкивал.
И вот ровно из-под земли выросла перед нами черная стена.
— Ну, теперь как хотите, ваше благородие, нужно заночевать, - прохрипел Степан из башлыка, - прикажете постучаться?
— Стучи! - Мне было все равно.
Степан долго стучит деревянной щеколдой, бьет в дверь ногами и; не вытерпев, подбегает к окну.
- Откройте, - кричит, - офицер приехал!
Должно быть, оттуда ему возражают, Степан сердится.
- Чего, дурак, трусишь? Свои люди, открой, не немцы приехали.
Дверь скрипит. Степан на минуту пропал в черной дыре. Потом опять,
вижу, идет.
- Здесь одни ребята, ваше благородие, старших совсем нет. Боятся очень, пуганые.
Пролезая через сугроб, входим.
— В халупе темно и холодно. Пахнет сыростью, морозом и гнилой соломой. Зажечь нечего. Освещаю походным фонариком, и мой свет скользит по голым беленым стенам, по сорному земляному полу и холодной печи.
На деревянной кровати у печи прижался мальчик и, прячась за спинку, жмурится не то от страха, не то от моего света. - Ты один здесь? - спрашиваю, отводя фонарик. Молчит.
— Один ты здесь? - повторяю.
— С братом, - шепчет мальчик.
— А где же брат?
— Вот, - шепчет мальчик.
Я посветил в угол кровати , и из-под груды тряпья и соломы два близких блеснули глаза не то страхом, не то голодом.
— А где же ваша?..
— Мать померла.
— А отец?
— На войне солдатом воюет.
Мальчик дрожал. А его братишка с головой в тряпье так и замер.
В окне свистало, в печке гудела злая вьюга, прилипла она бледным лицом к разбитому стеклу, дула из угла снегом - ложился снег островерхой грудкой от стены к столовой ножке.
— Как же вы тут живете?
— Мальчик дрожал.
И стало мне так, точно от покойника. Ходят по этой халупе, скользят... Или черти, беспалые, безногие, крутили над ребятишками, грозя, улюлюкали?
Я помню, сколько, бывало, для меня таилось страхов в темной комнате, а здесь, ведь здесь они одни среди дымного серого поля, под гул пушек, иод злой хохот злой непогоды... Что передумали, и какие сказки рассказывает им эта жуть? А жутче и самой жуткой сказки их своя жизнь.
Коля потом рассказывал мне.
Его отца забрали с первыми на войну, тогда еще такую нужную и далекую. Прошел год, и все изменилось. Сперва-то жили они сносно. Получали паек. Накрыла беда Россию, и узнали дети такое горе, о котором знает одна вот эта ночь!
Когда были немцы, приехали три германа на конях, сошел один с пикой и прямо к матери, требует яиц. А сам пикой.
Должно быть, от страху у матери нога и вспухла.
А когда пришли русские, мать уже лежала, а нога ее, что гора.
В соседней деревне остановился "Красный Крест", бегал туда Коля за доктором. Был доктор, трогал ногу, сказал, что резать нужно. А назавтра уехал "Красный Крест" со своими флагами.
Подобрал Коля в сосоннике, в окопах, где валялось всякого добра много, размотанный розовый бинт и принес матери ногу обвязать. И обвязал, да только хуже стало: почернела нога, словно от бинта розового стало, и к ночи умерла мать с пеной на губах, и лежала так мертвая дней пять, пока солдаты нашли ее разлагавшуюся и двух ее ребят за печкой. Целых пять дней не пили и ие ели малыши. Накормили их солдаты, а покойницу похоронили, как хоронят воинов убитых, - ветер пел панихиду.
- Уходите-ка, ребята, отсюда, - посоветовали солдаты, и сами ушли дальше.
Взялись было Коля с Ваней за солдатами идти, да куда им, так и остались на могиле. Ели птичью еду: нюньки в болоте, репу сырую да морковь. Потом от соседей научились на земский пункт ходить за едой. Так и живут.
— Когда это рассказывал маленький Коля, мне казалось, раскрывается черное остылое сердце земли - матери человеческого страдания, стыда и ужаса.

И.С. Соколов-Микитов