С носилками.

С НОСИЛКАМИ

Это было в июле.
Германцы напирали железной огненной стеной. Днем ураганным обстрелом они нахали наши окопы, а ночью - атака за атакой - упорно бросались на измученных бессонных солдат, бездумно и твердо сидевших в засыпанных окопах, без хлеба, которого нельзя было подвезти, и почти без патронов.
- Хоть бы артиллерия подсобила! - молили солдаты, а им отвечали все так же безнадежно: - Нет снарядов.
Наш отряд, второй месяц скитавшийся по фронту, только что пришел в Г.
Дымный запад гудел сплошным гулом, и с горки мы видели, как вспыхивают и пушисто гаснут колючие звездочки шрапнелей и рвутся "чемоданы", взметывая в небо песок и черную грязь. Становилось очень тревожно.
Говорили, что на поле пятые сутки лежат раненые, а к ним нельзя подойти ни днем, ни ночью. Нам предложили, и в первую же ночь мы пошли на работу.
Пригибаясь от пуль и пугаясь всякого звука, вышли с носилками за окопы к немецким проволокам. Справа разливался широкий красный пожар.
Раненых указывали разведчики, черными тенями бродившие в темноте. Ружейные выстрелы звонко раскалывали тишину. Белые, зеленые и красные ракеты искрами вылетали из немецких окопов и, разгоревшись в небе, освещали поле, как белую скатерть. Мы ставили носилки, ложились пластом на мокрую пахучую землю и замирали.
И вот прорвалось! Атака.
Застучали четкие пулеметы, и, где-то далеко справа, густо натянулись невидимые струны.
И, как были, упали на мокрую землю, лицом в колючую траву.
Горячие пули, жужжа и чмокая, близко зарывались в землю, шуршали по траве и пели над головой, скрещиваясь и шелестя воздухом, точно мелким, сухим и звонким песком. Сосед мой схватился за простреленную фуражку и замотал головой. Справа и слева у самой земли вспыхнули бледные лучистые огоньки разрывных пуль... или мне померещились эти огоньки?
Я лег головой на выстрелы, стараясь до минимума сократить угрожаемую площадь тела. Боясь повернуться, пополз ногами вперед, надеясь найти прикрытие - межу, кочку или камень. Задралась к подбородку гимнастерка, стучало сердце - это я помню.
Я полз быстрее и быстрее, задыхаясь и боясь высоко подняться на локтях, а когда не хватило силы - покатился боком. Так было легче и не слышно пронзительного, разъедающего душу свиста.
Выбившись из сил, я поднял голову. Яркий пожар, горевший справа, освещал теперь слева. Красные языки жарко лизали звездное небо, и чуть доносился шум, как от воды. У меня промелькнуло: заблудился!
Стрельба приутихла. За темнотой слышался глухой говор.
- Двукоолки! - вырвалось у меня.
Никто не отзывался, по-прежнему гудели голоса. Не помня себя, я вскочил. Полоса росного, густого хлеба что-то напомнила мне, и я выбежал на дорогу, где дожидались нагруженные двуколки...
* * *
Отправив двуколки, пошли к горевшему заводу. К пулям попривыкли, разгоряченные работой. Шагов через триста наткнулись на два трупа в шинелях, положенные рядком на дорогу.
Деревня Т. наполовину занята немцами, наполовину нами.
Случилось, что противники зашли друг другу в тыл, все смешалось, и никто не знал, где немцы и где русские.
Пройдя открытым местом версты полторы, остановились у разбитого кирпичного сарая. Там нашли троих: немца и двух русских. Немец - познанский поляк. Он не переставал тихо плакать и на вопросы отвечал по-польски :
- Я ведь ваш... ваш!
Положив раненых в одно место, отправились дальше по взрытому огороду. Поперек дороги лежало дерево, должно быть дуб, протянувшее во мраке свои ветви. Под деревом подняли еще одного.
Дальше начиналась деревня. Шли осторожно и молчаливо, ощупывая каждый закоулок, каждую брешь.
- Was fur ein blaucr Stoff - донеслось со дна глубокой воронки так ясно, точно сказал здоровый, спокойный человек.
Спустившись на четвереньках, нашел человека в шинели и ранце, лежавшего ничком и бредившего глухо и невнятно. Лишь некоторые слова, поднимая голову, он выкрикивал громко и отчетливо, как здоровый.
Мы перенесли беспамятного немца к сараю, где лежали первые раненые. Там, вместо четырех, оставленных нами, их оказалось около пятнадцати.
Прослышав, что подбирают, стали приносить из ближайших окопов все больше и больше. Скоро набралось до тридцати, а паши восемь двуколок могли взять только шестнадцать тяжелых. Клали прямо на дорогу, стонущих, бредящих, просящих воды. У нас опустели фляжки. Вышел коньяк.
Видя, что забирают не всех, раненые заволновались и, хватая наши ноги, просили:
— Я давно... третий день! Не оставляйте!.. Ради Христа!..
Что было делать!
Мы говорили, что двуколки вернутся, что невозможно взять всех сразу, а нам не верили и умолкали, покоряясь судьбе.
{mospagebreak heading=Страница 1}

* * *
Светлело и золотилось небо с нашей, русской, стороны. Звук пролетающих пуль изменился, стал продолжительным, хлестким и отголосистым, как непрерывный свист длинного стального бича. Выстрелы не глушились темнотой, а разносились звонко и сухо по утреннему крепкому воздуху. Земля отуманилась, и совсем побледнел догорающий пожар в Т.
Я помогал маленькому вольноопределяющемуся вести ротного командира, раненого и оглушенного. Офицер едва переступал и скоро совсем отказался идти. Протащив с четверть версты грузное, большое тело, мы положили его в придорожную канаву и сели отдыхать. Маленький вольноопределяющийся съежился, упершись локтями в коленки, и все время менял недокуренные папиросы.
- Мне теперь стало все равно. И к смерти и к боли я стал равнодушен, как к погоде. Вот прапорщик, - показал он на уснувшего или обморочного офицера, - все кричал от боли, а меня злость донимала - чего кричишь! Тащу и ругаюсь, и если бы руки свободны были, непременно ударил бы.
Переменив папироску, он продолжал:
- А все-таки, черт возьми, что-то есть в войне! Я все записывать собираюсь, только некогда. Очень много всяких мыслей приходит. Главное, конечно, не пропадет, в душе останется. После войны книгу напишу...
Что-то серое показалось на дороге. Я вскочил и побежал навстречу, мой сосед даже не пошевелился.
Цепляясь за землю и припадая, полз раненый. Спустившиеся штаны, почерневшие от крови, волочились но дороге, оставляя на земле кровяной след. На обнажившемся теле прилипла скомканная грязная рубаха.
- Ну, куда ты! - обратился я к нему, не зная, что сказать.
Раненый поднял голову, и мне подумалось, что он не видит меня своими серыми круглыми глазами. Не останавливаясь, он полз дальше.
- Постой же, постой, ради бога! - пробовал я удержать, став на дороге.
Он полз стороной и потащился дальше, волоча ногу.
* * *
В тесной, разделенной надвое халупе некуда ступить, пахло потом и кровью. От стены до стены на окровавленной соломе лежали раненые в порванной одежде, залубеневшей от крови и грязи. Многие знали, часто и мелко дыша, вздрагивая серыми веками и шевеля грязными пальцами.
В углу на поломанной деревянной кровати спал доктор, неловко спустив ногу в грязном сапоге со шпорой. Около него сидел раненный в руку прапорщик и пил мутный чай.
Сонный фельдшер за перегородкой перевязывал простреленного в грудь. Раненый, обессилевший от потери крови и бессонных ночей, засыпал в руках державших его санитаров и начинал жутко храпеть. Его будили, или он сам просыпался от боли, поднимал голову и снова засыпал с храпом, похожим на предсмертный хрип.
Студенты-санитары явились помогать.
- Э, господа, так не годится, надо беречь материал, - сказал проснувшийся доктор, видя, что мы выкидываем розовые "индивидуальные" бинты, которыми раненые сами делали себе первую перевязку, иногда совсем не па ране. - Тут не до чистоты!
Было попятно. Фельдшер, четвертые сутки работавший без сна и отдыха, разве может заботиться о чистоте. У него там все помутилось. Были случаи, оказывалась перевязанной здоровая спина, когда ранен живот. Привозили с вывалившимися кишками, а оцарапанный палец был аккуратно забинтован.
Когда на пыльном стекле зазолотилось солнце, я вышел на улицу. Начинала артиллерия. Голова кружилась, и в груди чувствовались пустота и легкость, замирало сердце. Начинали болеть мускулы. Я пошел на край к пустым сараям со сквозящими крышами.
Из окопов на отдых шла рота. Человек сорок, как-то не похожих на людей, молча шли через опустевшую деревню. Сзади двое катили пулемет.
* * *
За деревню я вышел с тяжелым и тупым чувством. Зашел в сарай и лег на кучу гнилой соломы. Я смотрел на небо, на зеленую траву, проследил испуганную птицу, криво пролетевшую над войной, закрыл глаза и, как бы поднявшись на воздух, бездумно отдался чувству полета.
Послышался разговор. От окопов шли два солдата - русский, раненный в руку, и немец, маленький, худой, в бескозырке с красным околышем и окровавленной на боку шинели. Он держался за русского, обняв его через шею, и что-то быстро говорил по-своему, размахивая свободной рукой. Наш отвечал и спокойно улыбался. Боясь их смутить, я прилег за стеной.
Они прошли, а я лежал целый час, вспоминая, как и мне приходилось в дни моей птичьей жизни сговариваться с людьми, не зная языка, говорить обо многом, о затаенном, душевном, чего и со всеми словами не расскажешь, а что рассказывается так, без языка.
Во второй раз я увидал немца на перевязочном пункте. Он сидел в сенях, сгорбленный, жалкий, и всем улыбался. Из приотворенной двери перевязочной я наблюдал за ним. Какой-то солдат, лица которого я не мог увидеть, подошел к нему и, тихонько прячась, передал что-то и сейчас же отошел. В руках у улыбающегося немца оказалась краюшка солдатского хлеба.
Когда очередь дошла до него, он, все так же улыбаясь, положил свою краюшку на скамейку и послушно разделся. У него оказалась смертельная рана в животе.
Через час, после мучительной рвоты, мы совали ему в рот белые морфийные таблетки - единственное его утешение.

И.С. Соколов-Микитов